Белый слон

Махавасант, сиамский раджа,
Владычит, пол-Индии в страхе держа.
Великий Могол и двенадцать царей
Шлют дани Сиаму свои поскорей.
В Сиам ежегодно текут караваны,
Знамена шумят, гремят барабаны.
Горою плывет за верблюдом верблюд.
Они драгоценную подать везут.
При виде верблюдов — взглянуть не хотите ль? —
Хитрит ублажённый сиамский властитель
И вслух сокрушается: сколько казны…
А царские все кладовые полны.
Но эти сокровищницы, кладовые
Восток изумленный узрел бы впервые:
И Шахразаде в мечтах не создать
Подобную роскошь и благодать.
Есть зал, что зовется «Индры оплот»,
Там боги изваяны, целый кивот,
Стоят на столбах золотого чекана,
Унизанных лалами без изъяна.
Вы только подумайте — тридцать тысяч
Этих фигур устрашающих высечь, —
Полулюдей, получудищ суровых,
Тысячеруких и стоголовых…
В «Пурпурном зале» алеет мглисто
Деревьев коралловых — тысяча триста.
Шумит, как пальмовый навес,
Сплетая ветви, багряный лес.
Легчайший ветер, ничуть не пыля,
Гуляет над полом из хрусталя.
Фазаны, птичий знатнейший род,
Торжественно движутся взад и вперед.
Махавасантов любимый макак —
Весь в шелковых лентах, разряжен, — да как!
На шейной ленточке — ключик сусальный
От Высочайшей Опочивальни.
Рубины рассыпаны там, как горох.
Лежит и топаз, он собою не плох,
Алмазы — размером с хорошую грушу.
Так тешит раджа свою вольную душу.
Владыка, откушав обильный свой ужин,
Возлег на мешок, где сотни жемчужин.
И с ним обезьяна, приближенный раб,
До поздней зари задают они храп.
Но самое дивное из сокровищ,
Едва ль не важнее богов-чудовищ,
Дружок закадычный, в кого он влюблен, —
Это — прекрасный белый слон.
Раджа построил чудесный дворец,
Чтоб жил в нем этот дивный жилец,
И держат свод золотой, высочайший
Колонны с лотосовой чашей.
И триста стражей высоких, здоровых
Дежурство несут у покоев слоновых.
И ловит, обратившись в слух,
Его желанья негр-евнух.
Слону дана золотая посуда,
И нюхает он пахучие блюда.
И вина, с добавкой индийских приправ,
Он тянет, свой царственный хобот задрав.
Он амброй и розовою водицей
Ухожен, цветами увенчан сторицей.
Под ноги слоновьи кашмирскую шаль
Владыке щедрейшему бросить не жаль.
Но в мире нет счастья и совершенства.
Слона не радует блаженство.
И зверь благородный уже с утра
Грустит, и его одолела хандра.
Да, словно кающийся католик,
Уныл этот белый меланхолик.
И в царских покоях о том и речь,
Как бы увлечь его и развлечь.
Напрасно вьются, поют баядеры,
Напрасно, исполнены пламенной веры
В искусство свое, бубнят музыканты.
Слона не радуют их таланты.
Он все мрачнеет, тоскою ужален.
Великий Махавасант опечален,
Велит он, чтобы» к ногам его лег
Мудрейший в державе астролог.
«Тебе, звездогляд, отсеку я башку, —
Царь молвит, — иль ты разгадаешь тоску,
Которая мучит царева слона.
Откуда печаль? И что значит она?»
Но трижды склонился к земле астролог
И думою важной чело заволок.
«Тебе, государь, все скажу, что открылось.
Но сам поступай, — как решит твоя милость.
На севере блещет красою жена.
Она высока; как богиня, стройна.
В Сиаме сияет твой слон, как зарница,
Но с ней он, бесспорно, не может сравниться.
Лишь белою мышкой он может предстать
В сравнении с ней, чья фигура и стать
Точь-в-точь как у Бимы из «Рамаяны»,
Могучей сестрицы эфесской Дианы.
Округлые плечи прекрасны, как свод,
И грудь, словно купол белейший, встает.
И дивное тело, белей алебастра,
С достоинством держат два гордых пилястра.
Я думаю, лично, il dio Amori1
Воздвигнул такой колоссальный собор
Любви. И лампадой под храмовой сенью
Здесь сердце горит, пробуждая томленье.
Поэт от сравнений готов угореть,
Но как белизну этой кожи воспеть?
И сам Готье n’est pas capable.2
О, белоснежная implacable!3
Вершина твоих Гималаев — бела,
Но с нею в соседстве она — как зола.
В ее ладони лилеи озерной
Цветок — пожелтеет от зависти черной.
О, светлая, стройная иностранка!
Зовется она — графиня Бианка.
В Париже, у франков — ее жилье.
И этот слон — влюблен в нее.
О, избирательное сродство!
Во сне она взором ласкала его.
И сердце его мечтой запылало
От вкрадчивой близости идеала.
И сразу его опалила страсть:
Здоровяку суждено пропасть.
Наш бедный Вертер четвероногий
О северной Лотте вздыхает в тревоге.
О, тайных, мощных влечений закон!
Ее он не видел, — в нее он влюблен.
И в лунном свете блуждает бедняжка.
И все вздыхает: «О, был бы я пташкой!»
Туда, где франки, к любимой Бьянке
Спешит его мысль быстрей обезьянки.
А тело, как прежде, в Сиаме живет.
Поэтому страждет душа и живот.
Он в лакомых блюдах находит изъян:
Нужны ему клецки да Оссиан.
Он кашляет, он исхудал до предела,
И страсть изнуряет юное тело.
Ужели его, государь, не спасти?
Подобный урон невозможно снести
Животному миру. Отправь непременно
Больного скитальца на дальнюю Сену.
И если его обрадует там
Облик прекраснейшей из дам,
То он, в нежнейшем любовном чувстве,
И думать забудет о прежней грусти.
Ему, бедняге, теперь в Самый раз
Увидеть сиянье любимых глаз.
Ее улыбка прогонит тени,
Излечит слона от недуга и лени.
А голос, как зов волшебный в тиши,
Врачует разлад его бедной души.
И сразу у этой веселой туши
Захлопают радостно дивные уши.
Как чудно живешь, как чудно шалишь,
Попав в завлекательный город Париж!
Твой слон отшлифует манеры славно
И время свое проведет презабавно.
Но прежде, раджа, не помедлив ни часу,
Наполни его дорожную кассу,
Открой ему письменно кредит
Chez Rotshild freres4 на рю Лафитг.
Открой кредит на миллион
Дукатов, — господин барон
Джемс Ротшильд скажет о нем, пожалуй:
«Да, этот слон — отличный малый!»
Так молвил астролог и опять
Он, кланяясь, землю стал целовать.
И царь отпустил, наградивши богато,
Его и отправился думать в палату.
Он думал, — но думать-то он не привык.
Занятие это — не для владык.
И рядом с любимою обезьянкой
Уснул он так сладко на мягкой лежанке.
А что он решил? Я знаю лишь вот что:
Запаздывать стала индийская почта;
Последняя, что к нам дошла наконец,
Была доставлена через Суэц.



Как цвет.(в переводе А.Григорьева.)

Как цвет ты чиста и прекрасна;
Нежна, как цветок по весне.
Взгляну на тебя - и тревога
Прокрадется в сердце ко мне.

И кажется, будто б я руки
Тебе на чело возложил,
Молясь, чтобы бог тебя нежной,
Прекрасной и чистой хранил.



В Германии.

В Германии, в дорогой отчизне,
Все любят вишню, древо жизни,
Все тянутся к ее плоду,
Но пугало стоит в саду.

Каждый из нас, точно птица,
Чертовой рожи боится.
Но вишня каждое лето цветет,
И каждый песнь отреченья поет.

Хоть вишня сверху и красна,
Но в косточке смерть затаила она.
Лишь в небе создал вишни
Без косточек всевышний.

Бог-сын, бог-отец, бог—дух святой,
Душой прилепились мы к троице
И, к ним уйти с земли спеша,
Грустит немецкая душа.

Лишь на небе вовеки
Блаженны человеки,
А на земле все грех да беда, —
И кислые вишни, и горе всегда.



Валькирии

На земле — война… А в тучах
Три валькирии летучих
День и ночь поют над ней,
Взмылив облачных коней.
Власти — спорят, люди — страждут,
Короли господства жаждут.
Власть — превысшее из благ.
Добродетель — в звоне шпаг.
Гей, несчастные, поверьте:
Не спасет броня от смерти;
Пал герой, глаза смежив,
Лучший — мертв, а худший — жив.
Флаги. Арки. Стол накрытый.
Завтра явится со свитой
Тот, кто лучших одолел
И на всех ярмо надел.
Вот въезжает триумфатор.
Бургомистр или сенатор
Подлецу своей рукой
Ключ подносит городской.
Гей! Венки, гирлянды, лавры!
Пушки бьют, гремят литавры,
Колокольный звон с утра.
Чернь беснуется: «Ура!»
Дамы нежные с балкона
Сыплют розы восхищенно.
И, уже высокочтим,
Новый князь кивает им.



Я всё простил: простить достало сил,
Ты больше не моя, но я простил.
Он для других, алмазный этот свет,
В твоей душе ни точки светлой нет.

Не возражай! Я был с тобой во сне;
Там ночь росла в сердечной глубине,
И жадный змей всё к сердцу припадал…
Ты мучишься… я знаю… я видал…

(перевод Иннокентий Фёдорович Анненский)



Ночная поездка.

Вздымалась волна. Полумесяц из туч
Мерцал так робко нам.
Когда садились мы в челнок,
Нас трое было там.
Докучливо весла плескались в воде,
Скрипели по бортам,
И с шумом волна белопенная нас
Троих заливала там.
Она, бледна, стройна, в челне
Стояла, предавшись мечтам.
Дианою мраморною тогда
Она казалась нам.
А месяц и вовсе исчез. Свистел
Ветер, хлеща по глазам.
Над нами раздался пронзительный крик
И взмыл высоко к небесам.
То призрачно-белая чайка была;
Тот вопль ужасный нам
Сулил беду. И всем троим
Так жутко стало там.
Быть может, я болен и это — бред?
Понять не могу я сам.
Быть может, я сплю? Но где же конец
Чудовищным этим снам?
Чудовищный бред! Пригрезилось мне,
Что я — Спаситель сам,
Что я безропотно крест влачу
По каменистым стезям.
Ты, бедная, угнетена, Красота,
Тебе я спасение дам —
От боли, позора, пороков, нужды,
Всесветных зловонных ям.
Ты, бедная Красота, крепись:
Лекарство я горькое дам,
Я сам поднесу тебе смерть, и пусть
Сердце мое — пополам!
Безумный бред! Кошмарный сон!
Проклятье этим мечтам!
Зияет ночь, ревет волна…
Укрепи, дай твердость рукам,
Укрепи меня, боже милосердный мой!
Шаддай милосердный сам!
Что-то в море упало! Шаддай! Адонай!
Вели смириться волнам!..
И солнце взошло… Земля! Весна!
И края не видно цветам!
Когда на берег мы сошли,
Нас было лишь двое там.